ЧУДО О ЗМИЕ

 

В красном поле святой Георгий,

серебряными латами вооруженный,

с золотою сверх оных веющей епанчей,

имеющий диадему на голове,

едущий на коне серебряном,

на котором седло и сбруя вся золота,

черного змия в подошве щита золотым копьем

поражающий.

 

Екатерина Великая, Статут Ордена.

 

 

– Диктатор, я верю в Сына!

 

Немыслимые слова эти, сказанные обычным голосом, разнеслись, повторенные эхом пу­стын­но-рос­кош­ных зал, и оставили звонкой, напряженной тишину меж скошенными столпами солнца.

Диоклетиан догадывался о чем-то подобном. Оно ведь было иным – среди нескончаемого кружения ликов амока, страдания или страха – лицо Георгия. Подобные встречались у странников, повидавших земли, и ставших, словно птицы и ветер, далекими от всего. У солдат, которые заглянули не один раз в белесый и острый, как пламя, зрачок Медузы. И – у христиан, “ближ­них”, последователей Распятого... Таких Диоклетиан жёг. Или, как считалось оно изысканнее, отправлял их в Амфитеатр. На арену. Чтобы одни, разъяренные солнцем и голодом, звери – терзали их... а другие, смеющиеся с высоких ступеней выщербленного камня, – видели.

 

Диоклетиан любил, иногда, ощутить себя плоть от плоти веселой своей толпы. Так, по крайней мере, он объяснял собственное присутствие на кровавых играх. Но учащали удары сердца его не запахи крови и внутренностей, волочащихся в песке. Он, бесстрастно наблюдая агонию очередного тела, шептал:

– Ага!.. Тебя не защитил Распятый...

И это означало для него: “Властен – твой Жалкий-Благостный – там, в ночи... в катакомбах... А под пылающим солнцем я властен, Диоклетиан Сильный.”

 

Движением, отшлифованным десятилетием властвования, он повернул голову к восходящему по ступеням:

– Раб, у которого нет, и не было никогда ничего – верит в Сына. И солдат, которого ведь могут убить, пока мечом он возьмет свое – тоже, может быть, верит в Сына. Но трибун, у которого имперская власть посылать за себя на смерть... Впрочем – ладно. Так веришь ли ты еще в Сына, ...стратег Георгий?

 

Но спрашиваемый молчал. И будто вообще он не слышал этих уверенно... слишком даже уверенно брошенных ему слов. Он смотрел – тихо, непреклонно, и по-нез­деш­не­му бережно – в сузившиеся глаза диктатора...

И постепенно они перестали быть кол­ко-сме­ющи­ми­ся, диктаторовы глаза. И Диоклетиан отвел взгляд. Как зверь, которого глаза встретились вдруг, нечаянно – с взглядом неба.

И это было для него ново: смущение. И Диоклетиан не умел понять, чем вызвано оно. И поспешил принять вид, будто бы всего лишь разглядывает, осклабившись, наготу наложницы.

Но изменился у него голос, когда он заговорил:

– Если ты... действительно... веришь в Сына... Зачем же ты пришел и открылся мне в этом, самоубийца?

 

И в этот миг отворился, как двери от внезапного ветра, Диоклетиан истинный. Не рожденный еще. Не известный ни миру, ни самому себе. И сразу и перестал быть видим, явленный на миг...

...за который Георгий молвил:

– Затем, что люблю, диктатор.

 

Но вышняя волна отошла. Оставляя по себе резкий, визгливый смех. Диоклетиан хохотал, опрокидываясь на ложе, трясясь и всхрипывая. И рядом хохотала его наложница – яростно, исполняя долг. А над головой безмятежным, отчетливо повторяющим каждый звук эхом смеялись своды.

И мраморные оскалы химер, подпирающих основанья, казались влажны.

 

То было привычкой власти: скрывать испуг, замешательство, испытываемое душой при встречах ее с неведомым – щитом смеха. Диоклетиан всегда, не раздумывая, хватался за этот щит. И вряд ли бы уже сумел вспомнить, когда смеялся в последний раз – радостному или смешному.

 

Но хохот его иссяк, побеждаемый давлением тишины.

– Я знаю, ты упорствуешь в злодеянии, – продолжал Георгий. – Но что же остается мне делать, когда... я люблю тебя? Превыше целости моего тела. И – жизни моей, мой ближний! Ты... знаешь ли, что суждено тебе после смерти – гореть в огне? Быть брошенному в огненное озеро, нескончаемое... бездонное... А праведникам суждено небо. Но как я посмотрю в глаза, ввергнутому, тебе?! Душа моя разорвется... Словами же тебя не взять. Так спроси – Георгий подошел ближе, – спроси меня раскаленным железом, и я отвечу тебе – любовью. Даст Бог. И зверем или крестом... чем хочешь... спроси меня. И я отвечу тебе...

 

Диоклетиан видел, как выступили слезы, сверкнув, на глазах трибуна.

То вечная душа протянула вдруг руки – сквозь мир – своему, душе. Вдруг ясно прозревая песчанность, выморочность и ничтожность всего земного...

 

– Взять его! – прохрипел, отшатнувшись и вздрагивая, Диоклетиан. – Взять... этого копта... изменника и лжеца... предателя...

 

Диоклетиан хрипел – потому что как будто Чьей-то рукою, незримой, сдавило грудь. И ветхий расклубившийся змий сердца его был ранен... И Всадник – стучался в сердце!

 

* * *

 

...Диоклетиан очнулся. На стертых ступенях, свалившийся, алел плащ. По-ви­ди­мо­му, молчаливые стражники только что увели Георгия.

– Но ты заставишь его, – прошептала наложница, помня, что было должно, чтобы никто не застал диктатора в раздумии... непонятном – в подобный миг.

Изломанная болевая улыбка прошла его губам:

– Не заставлю.

 

Сознание его было пусто... Явилась мысль, неведомая ему до этого, и задрожала в не отвечающей пустоте: Вся жизнь – среди этого эха зал?

Диоклетиан встал с ложа, и медленно сошел по ступеням, перешагнув плащ.

И, обращаясь в пространство, пронизанное колоннами и лучами, произнес:

– Распятый... Он был заколот копьем, предназначенно метившим в сердце. Уже – на своем кресте. Так неужели Кайафа, владыка синедриона, его боялся? Обрекшие его на распятие... почему они опасались, что прах – превозможет смерть? Ведь если это был прах... Я не знаю. Но что-то во мне... Георгий...

 

Диоклетиан умолк и направился, сквозь столпы, косые, образованные падающим солнцем из окон, к зеркалу. И тусклая зеркальная медь отражала то его тогу, как смутное световое пятно, то тьму. Диктатор подошел и застыл, упираясь остановившимися глазами – в пространство меди.

И так стоял и смотрел... быть может, в первый раз от рожденья – в свои глаза.

И произнес ли слова, что были уже сказаны ему святым:

ДИКТАТОР, Я ВЕРЮ В СЫНА?

 

 

 

04.03.1992  Ярослав Астахов